Есть у меня небольшой рассказ – единственный фабульный. В 2003 году написанный, тогда же изданный (книжка «Обучение сну»). Фабула там – не главное, а вспомогательное. Дальние канадские родственники: муж намного старше, двое детей, дружная, весёлая семья. Приехавшие к ним родственники-гости. Заражаются атипичной пневмонией, птичьим гриппом – который, вначале, принимают за обыкновенный. Из окна больничного изолятора (запрещено!) легкомысленно выбрасывают записку для своих. Её подбирают добрые люди, отсылают канадским гостеприимцам. Которые вскрывают письмо, перепаковывают в конверт, заклеивают и отправляют его – близким гостей. Смерть начинает гулять. Слова в письме – убивают. Канадские тоже заражаются, умирают по очереди. Дети – первыми.
Это – увертюра. Художественный свист.
Теперь – о юнгианской синхронии и атипичной пневмонии.
После смерти мамы папа начал – дабы не оказалось поздно – за чаями на кухне просвещать меня в завитках генеалогического древа.
– Так вот. У твоего прадеда, маминого дедущки Давида, был брат, дядя Фишель. От него – наша канадская родня. Дальняя... и т.д. Бетти – это его...
Доходит до дружной, весёлой семьи Бетти.
И далее рассказывает: как они все умерли (а как – см. выше) в 2004-м году.
УМЕРЛИ – КАК ОПИСАНО В КНИЖКЕ.
ЧЕРЕЗ НЕСКОЛЬКО МЕСЯЦЕВ ПОСЛЕ ЭТОГО – ЕДИНСТВЕННОГО, НЕТИПИЧНОГО, ФАБУЛЬНОГО – РАССКАЗА!.
Вот он:


“Before is too late”

Деда ничего никому не хотел доказать, никому ничего не хотел сказать, никому ... – вообще.
Никому – в смысле: им. Местоимениям, которые – вместо имён. Не поймёшь: против кого мятеж?
Деда не хотел даже покоя. Покой ему – лишь приобретённая – потом и кровью – и, чаще всего – кровью – независимость от других. От чужих и родных. Состояние, переходя на Деды одический штиль, наличие которого зависит – от. От других: их силы и слабости. Его: силы и слабости противостоять. Обступившим обстоятельствам. Деда не хотел противостоять, заслуживая покой. Покоя не заслужил. Деда не хотел даже думать: переживать, пережёвывать: хотел воли. Такой, что уж дальше – уж совсем – пампасы. Когда не спрашивают человека, три дня ни с кем не общавшегося, никому не звонившего: “Что ты хочешь этим сказать? Доказать?”
Деда хотел воли. Хотя бы – на три недели. Целых три недели. Сраных три недельки. Никто не имеет права звонить: “Что делаешь? Что ты целыми днями делаешь?” Это – требование отчёта. О проделанном - отчёта. Об интимном. И это есть – от лукавого: отговариваться шуточками. С лукавыми противостояние. Можно только послать – куда подальше. Может оставят в покое: от твоей воли – ничего не...
Целых – больших, моих – три – недели!
Деда, смотри на календарь: 28-го ребятки должны вернуться.
Холодок под ложечкой.
Теперь – каждый раз.
Недавно ещё: сколько разговоров о Канаде, сколько хлопот – о, сколько последних денюжек – по сусекам – дочке с мужем, для Канады. Деревянные ложки-матрёшки для родственников, - семиюродная вода на киселе. Первая заграница. Доброе начало. Добре дошли.
Нет, даже у этой мельчайшей нанодюлины, недоделки, мутанта военного, смертельного куриного вируса, чихавшего с высоты маршрута Гонконг – Торонто на его – кажется уже недоступную, почти литературную, идефиксную – волю, у этой полуабстракции были, оказывается, права. Было у этой мгновенной пневмонии благоприятное расположение светил. И темнил. Были права на его ребяток. Проникающая всюду мимикрия, преобразившаяся – колонизирующим размножением - в человеческую ткань, ставшая ими, ребятками, дожидается в торонтском подвале, в пенале-холодильнике... - незнамо чего. Свидания с родными и близкими? Игорька: их – частично теперь и её – плоти и крови? Внука: ударника, а, местами, и – отличника, десятилетнего толстячка-толстолобика, золото моё.
Деду предупредили, это официально: придёт извещение, запрос на кремацию. Оглушённому, успели дозвониться семиюродные (они теперь – все четверо – в той же больнице. Нет, все трое, девочка умерла): придут два письма, брошенных из больничного окна, из щели-недосмотра, на улицу. Торонтский адрес был на обоих конвертах. Адрес уютной,милой – любо-дорого – семейки: муж намного старше, поздние дети – мальчик и девочка. (Мальчик сейчас там только, – игорькового возраста).
Канадские уже и забыли, когда такие письма получали: E-mail – и все дела. Просто запаковали их в один большой конверт и надписали, путая кириллицу с латинскими буквами, его адрес: сначала – фамилия, имя. Эти письма – последние, что будут от Лены и Толика, – от предателей. От предателей! Как так можно? Ну, как так можно?! Ну, что это?! Какой, к чёрту, тут нитроглицерин! Тем более – просроченный.
Вот они, письма. Бандероль сосед, Дима-нижний, занёс, за Деду, в отсутствие, расписался. Вскрыты и прочитаны. А как иначе? Как иначе весточку от этих дурней-туристов получить? Вы можете: в резиновых перчатках, на просвет?
Только – это.
Всё остальное Деда хорошо продумал. Впервые: светила расположились должным образом. Согласно его воле. Ведь он, оставшись один, переселился к детям и стал сдавать свою квартиру – почему так – в центре и так – недорого? Почему её сняли именно Дроздинские? Почему эти, по-серьёзному состоятельные заводовладельцы, живут, вот уже шестой год, там, в полюбившемся трёхкомнатном гнезде? Почему он так и не продал им – очень-очень выгодно – свои лишние 73 квадрата?
Редкие жильцы, приличные люди: молодые, небедные, доброжелательные: не просто – источник дохода. С ними – почти как с родными. Ну,прямо – не бывает, - такая семья. Единственный (единственный) недостаток (слушай, слушай, Деда) – бездетная.
Курорты, мединститут, гинекологические профессора, приватные консультации… – бездетная!
Игорька с трёх лет знают. Помогли по-настоящему: взяли парня с собой в Крым.
Всё складывается удачно. Удачно. Удачно, удачно.
Как ему сейчас объявишь?!
Когда – сам ещё не поверил. Не проверил.
Деда всё всегда проверял. Деда был доктор. Не сделавший науки аспирант-«шестидесятник». Физик-лирик (не чужд, не чужд был). Написал, даже, помнится, эссе: “Волк и воля”, – серьёзно. Дискуссионные кафе, “Битлз”... Нет, не “Битлз”, – “Юрайя Хип”. Сейчас – “Юрайя Хип”. Мелодия – из тех. Ком за грудиной подымается к горлу. Слов не знает, не разобрать, слова слились в английское мяуканье. Спазм в горле разрывается и отпускает только на рефрене: “Before is too late!” “Before is too late!” – вторит он высоким – выше своего – немного носовым голосом. “Before is too late!” – заходится рефреном Деда. Деда без обеда. Обеда-то – нет.
А как тут насчёт чая?
С конь-я-чё-чечком :
“И Ваше – тоже!”
Это – не в смысле, что нас в гости приглашают, – так, просто.
“Со знакомством.”
“На посошок.”
Деда, оборотень, оказался – волком, одиночкой-волком Юрой. Чай был горяч, крепок и – в крепкости – прозрачен. Телефон следовало бы отключить, да – лень. Даже не лень: кресло, с придвинутым к нему большим вельветовым пуфом, с лёгкой подушкой под голову, - навевало сон золотой. В осторожно вытянутых к телевизору, пошевеливающих пальцами, ногах сладко перебирала жилы, трогала струны невозможная, чудная, чудесная истома (из того тома, из тома, где – Диккенс и камин, но книга падала из рук, ногти всё удлиннялись в когти, шерсть на лице, на фотографии, начинала прорастать, - голова – вздрагивала): палочка-переключалочка, телевизор, книга, пустая – тёплая ещё – большая чайная чашка; коньяку больше не хочу; у остывающей чашки – застывшее сонное выражение: с полуприкрытыми веками, тёплым, сопящим – животом, грудью, – ухо вздрогнуло – дыханием, с тяжеловато-легкими, сухими ладонями, жилистыми лапами на подлокотниках, а проснёшься: книжка, чашка: перенеси меня, пожалуйста, палочка-переключалочка – слабого, чумного, сонного – из кресла в кровать. В кровати жизнь начинается, жизнь царская. Ты – царь, Юра. Себе. Один живи, можно.
Часов восемь ещё.


2003