Я запомнил это – медленными, выламывающими из постели – протруберанцами дурного сна.
Странного такого.
Какого-то – по-другому…
Ты уже, почти голый – на улице. С папой и мамой. Братом. Соседями.
Не во сне.
Выбраться – как в реальном дурном сне – невозможно.
Вдруг, ночью, прижатый, с другими – ко внешней, уличной стене дома.
В свете прожекторов. (Откуда опоявились прожекторы?).
Запомнились – взмываюшими, как в замедленной съёмке, пугающими, нереальными тенями – ошмётки асфальта.
Непрерывно взлетаающие в ночной, адской лееве - громадные, тёмные, фантастические – в в свете фар из-под танковых гусениц.
Методически перемалывающих центральную артерию местечка..
Для меня, ослеплённого, дышащего часто, это – не куски асфальта. Это – тёмные тела инопланетян.
Не знаю. Со сна. Не сообразил.
Дождаться бы.
Угадывались – в высоком, взломанном небе – марсианские треугольники Уэллса.
Я был пропитан фантастикой не меньше, чем подростковым тестостероном.
Мне шёл 14-й..
Я помню август 68-го.
Какая – «политика»?! Какая «Пражская весна»?.
Подкарпатское ласковое лето – вот что тогда мучило. Августовский апокалипсис: заевшая пластинка, подростковый ад – постыдных, почти ежедневных, преступных поллюций. Мучительных, страшных, сладких, воровских ночных событий. О которых никому не расскажешь. Не распросишь – о стыдном.
Днём – агрессия, спортзал. Спарринговые бои на ринге. Выматывающие тренировки.
Вечером – книги.
Ночью...
Что мне тогда вся «ваша и наша свобода»?
«.. нашу и вашу свободу»..
Началось – во сне – с гула.
Вдруг, тоненько, потом всё сильней - задрожала посуда в серванте.
В нашем вечном, устойчивом, семейном, каменном, построенном ещё при Австро-Венгрии доме – ходуном ходили чашки в блюдцах!.
Ощущение – невероятного.
Наф-наф, что же ты?!
Невозможного.
Жуткого.
И – ещё – что? – чего?.. Но – голос мамы: «Землетрясение!».
Загорелось – далеко, над крышей – небо.
Мы вдруг – я, мама, папа, младший брат – очутились – очнулись – вчетвером, вместе с другими – тройками, четвёрками – на, ещё четверть часа тому уютной, сонной, видавшей виды, менявшей покорно названия, подданства, центральной улице.
Залитой каким-то неестественным, киношным светом. Режущим таращившиеся глаза, слепяшим – как в освенциме, страшном кино – нервно зевающих соседей.
Улица, пересекающая городок с запада на восток – обычно редкими в эту пору машинами и автобусами на Львов - развернулась вспять.
К тому, о чём не говорят.
К границе.
Встав на дыбы – выше человеческого роста, утробно взвывая, взрывами выхлопных труб, ревущим грохотом – от которого тряслись основания, дрожали стёкла, холодело в животе – вздымаясь, миллионами джинов, закручиваемым в свете военных фар, громоздящимся до крыш – вонючим дымом, - заполнявшим всю нашу былую жизнь – бывшую, казавшуюся вечером такой устаканеной, стабильной – двигалась улица.
Недавно уютная, – полчаса, всю жизнь тому уютная, дорога – рассекая соседей, прижимала к домам знакомых – образовала два берега.
Шла, марсианским ходом, наша улица. Блестя страшными панцирными спинами..
Наша улица – двинулась.
Наш асфальт взллетал и рушился.
Наша жизнь.
Не рассчитанная на танковые колонны атомной империи.
Танки шли больше часа, в ревущем, дымном аду.
Пахло дизелем, смазкой, гретым металлом.
Мы не думали о чехах. Хотелось спать.
Спать не хотелось.