Что такого оскорбительного – для нутряного, живого, сермяжного словообразования – в науке?
В школьном обучении?
Несчастный «шулер», в общем-то, это – der Schüler (нем.) – «школьник», «школяр».
Зато вот другой, причастный к школе – школьный служитель, стародавний служка-шенк, социально-близкий Schul-Shenk – в полном эмоционально-оценочном порядке. В позитиве, в шоколаде – и забытьи.
Schul-Schenk, шуль-шенк, прислуживающий шулерам. О, Шуль-Шенк, Клавдия Ивановна Шульженко. «Давай закурим, товарищ, по одной.».
Все эти учёные люди – школяры, бурсаки – подозрительны. «Страшно далеки они от народа.».
Шулера, короче – и есть: противны, убоги, смешны:
«А поворотись-ка, сынку! Экий ты смешной какой!».
Нет у шулера неспешного народного достоинства. Нет потаённого стержня, собственной гордости: всяк норовит его в школах поучать – а дурачок и согласен..
«Отец мой докучал им капризами, не пропускал ни взгляда, ни слова, ни движения и беспрестанно учил; для русского человека это часто хуже побоев и брани.» (Александр Герцен, «Былое и думы»).
«..хуже побоев и брани.».
То-то, кажется: левеющий-правеющий, звереющий, потихоньку, от шулеров, зреющий во френдленте, в интернете глас народа, вот-вот сольётся в едином порыве – взовёт, взвоет подземным, бульбяным басом: «Я тебя породил – я тебя и убью!.». Умника.
Умник нашёлся.
На самом деле – шулер.
