Демьян Фаншель

«За такую скоморошину, откровенно говоря..»
Она пока висит здесь, в кёльнском музее Людвига. В несольких, буквально, шагах от собора, построенного в шесть веков вокруг дивной золотой раки с мощами Трёх Волхвов – величайшей святыни христианства.*
Событие (ещё раз – с большой буквы: Событие) приближается. И Волхвы уже в Кёльне. Покоятся рядом. Событие от этой близости становится домашним, по-свойски перерабатывается сюрреалистическим сознанием.
Макс Эрнст, уроженец здешних мест, картина: «Дева Мария наказывает младенца Христа перед тремя свидетелями». «Die Jungfrau züchtigt das Jesuskind vor drei Zeugen».
«Три свидетеля» – три волхва: Макс Эрнст, Андре Бретон, Поль Элюар.
Попа непослушного, гневно рыдающего Младенца горит от шлепка, нимб свалился. Десница, правая рука Девы, дающая поджопник, как-то вдруг странно истончается, почти отсыхает, выглядит тряпичной, без костей. Три Свидетеля, три товарища, воспитанные джентльмены, ничем не выдавая оторопи, якобы невозмутимо переговариваются. Косятся, ждут за оконным проёмом.
Имена их: Эрнст, Бретон и Мельхиор.
Нет, не так: Каспар, Бальтазар и Элюар.
Никто ни во что не вмешивается.
Такие вот дела. Такая вот картина маслом: Deus ex vagina, процесс воспитания.
Немцы про детское воспитание и дисциплину иногда говорят грубее и прямее: «Zucht».
Здесь в городе и мире 6-го января, в вечер, когда на востоке восходит звезда православного Рождества, празднуют День Трёх Волхвов. Трёх Королей. Dreikönigstag.
Чествуя – чего уж там, заодно – и предстоящую Младенцу через три с лишним десятка лет Иордань, Водохрещу.
Всё смешалось в доме Колонском. Это бывает.
Умаявшиеся волхвы величественно покоятся в кёльнском Доме. «Dom» по-немецки – собор.
Три гениальных Свидетеля-визионера с ч/ю покоятся – кто где. Вольные люди. Художники.
В тёмном ревущем космосе проносится звезда. Она ещё вернётся.
Но шалить, дети, не позволяется никому.
А не то – по попе!



06.01.2021

.................................................................................
* http://demian123.livejournal.com/10603.html

Русская ноосфера скорбит: от ковида – а, значит, в мучительном удушье – умер основатель театра «Тень» Илья Эппельбаум.
Человек, о котором я до вчерашнего дня ничего не знал. Известие, вызывающее память о чём-то когда-то прочитанном. В которое, как в пазы, входят из далёкого прошлого строчки молодого Бродского. Сопровождающие последний путь. Жаль, создатель «Тени» этого уже не поставит:

«Сохрани мою тень. Не могу объяснить. Извини.
Это нужно теперь. Сохрани мою тень, сохрани.
За твоею спиной умолкает в кустах беготня.
Мне пора уходить. Ты останешься после меня.
До свиданья, стена. Я пошел. Пусть приснятся кусты.
Вдоль уснувших больниц. Освещенный луной. Как и ты.
Постараюсь навек сохранить этот вечер в груди.
Не сердись на меня. Нужно что-то иметь позади.

Сохрани мою тень. Эту надпись не нужно стирать.
Все равно я сюда никогда не приду умирать,
Все равно ты меня никогда не попросишь: вернись.
Если кто-то прижмется к тебе, дорогая стена, улыбнись.
Человек — это шар, а душа — это нить, говоришь.
В самом деле глядит на тебя неизвестный малыш.
Отпустить — говоришь — вознестись над зеленой листвой.
Ты глядишь на меня, как я падаю вниз головой.

Разнобой и тоска, темнота и слеза на глазах,
изобилье минут вдалеке на больничных часах.
Проплывает буксир. Пустота у него за кормой.
Золотая луна высоко над кирпичной тюрьмой.
Посвящаю свободе одиночество возле стены.
Завещаю стене стук шагов посреди тишины.
Обращаюсь к стене, в темноте напряженно дыша:
завещаю тебе навсегда обуздать малыша.

Не хочу умирать. Мне не выдержать смерти уму.
Не пугай малыша. Я боюсь погружаться во тьму.
Не хочу уходить, не хочу умирать, я дурак,
не хочу, не хочу погружаться в сознаньи во мрак.
Только жить, только жить, подпирая твой холод плечом.
Ни себе, ни другим, ни любви, никому, ни при чем.
Только жить, только жить и на все наплевать, забывать.
Не хочу умирать. Не могу я себя убивать.

Так окрикни меня. Мастерица кричать и ругать.
Так окрикни меня. Так легко малыша напугать.
Так окрикни меня. Не то сам я сейчас закричу:
Эй, малыш! — и тотчас по пространствам пустым полечу.
Ты права: нужно что-то иметь за спиной.
Хорошо, что теперь остаются во мраке за мной
не безгласный агент с голубиным плащом на плече,
не душа и не плоть — только тень на твоем кирпиче.

Изолятор тоски — или просто движенье вперед.
Надзиратель любви — или просто мой русский народ.
Хорошо, что нашлась та, что может и вас породнить.
Хорошо, что всегда все равно вам, кого вам казнить.
За тобою тюрьма. А за мною — лишь тень на тебе.
Хорошо, что ползет ярко-желтый рассвет по трубе.
Хорошо, что кончается ночь. Приближается день.
Сохрани мою тень.»

(Иосиф Бродский, «Письма к стене», 1964)

* * *
В этом году в октябре
Все мы немного дети
Юнкера Шмидта.

1 сентября 1962 г.
Первая школьная униформа, первый (кожаный!) портфель и взрослые ботинки.
Пахнущий празднично деревянный пенал. С волшебными отделениями. Ручка, перья-вставки, перочистка, карандаш, составная резинка-ластик. Прозрачные, красивого цветного плексигласа счётные палочки.
Или счётные палочки были – в отдельном пенале?.
Писали тогда неудобной деревянной перьевой ручкой, да.
Обмакивая в чернильницу-непроливашку. Вытирая засорившееся перо-ржавейку суконной перочисткой.
Я помню ещё – какая перочистка лучше! Оббитая кожей, самодельная, из крепкого, шинельного сукна.
Так долго жить нельзя: «Спи быстрее – твоя подушка нужна другому!».
Кроме портфеля полагался ещё объёмный кисет – мешок со сменной обувью, затягивающийся в горловине шнурком.
Был и другой мешочек, поменьше, горе приносивший родителям – тёмно-синего брезента мошонка с чернильницей. Когда по пути домой возились и дрались портфелями – чернила из «непроливашек» летели вдрызг! Потом, влекомый неудержимо подпрыгивающей детской походкой, на скаку, намокший предательским красителем, мешочек колотился о форму.. За что меченого посланца детского ада ждал Большой Шлепок. Уй-й!.
Уроки чистописания. Сотни раз – одну и ту же букву.
Десятки – одно и то же слово.
С нажимом и закруглениями.
Периодически на занятиях к потолку взметался лес рук.
Дети, если кто не в курсе, тянули дружно обе руки – не для того, чтобы их спросили.
Нет. Другое.
Руки, особенно правая (даже у таких борзых левшей, как в/п) – детские пальцы, кисть у непривыкших младшекласников уставали до онемения. Поэтому, сколько-то раз на дню, посреди урока, по команде учителя, всему классу полагалось встать, вытянуть руки – вверх, вперёд – и, выполняя, установленные неведомыми верховными методистами упражнения, сжимая-разжимая пальцы, скандировать громко, криком: «Мы писали, мы писали, / наши пальчики устали! / А теперь мы отдохнём – / и опять писать пойдём!».
Не помню уже, когда боевые песни сошли на нет.
Порядок детской казармы поддерживался. Обозначался до последнего.
Китель с железными пуговицами. Фуражки на вешалке.
У девочек – фартушки.
Обязательный октябрятский значок.
Дольше всех продержалась коричневая униформа: сначала на школьную утреннюю линейку стали приходить без фуражек. Большая вольность и особый шик.
Потом сдохли, ухнули в прошлое подворотнички.
За ними, потихоньку – кителя с форменными пуговицами.
Девичьи фартушки продержались класса до восьмого. Ибо – было в этом что-то..

Табличка перед кладбищем у Фюлингер Зее извещает: «кормление запрещено»:
«Пребывание на участке и кормление запрещено.
Родители несут ответственность за детей.».
Проходя мимо и автоматически прочитав послание, вздрогнул через несколько шагов. Осмотрелся.
Кладбище и пастбище разделяет легкомысленный проволочный заборчик.
Чтобы - не это вот: и тех, и этих кормить запрещено.
Орднунг должен быть.

"Пейте, дети, молоко - будете здоровы!"

Ещё лет 60 назад интуитивно чуткие дети предсказывали нынешнюю политическую ситуацию в своей народной считалочке:
«Опа-опа-опа,
Америка, Европа,
Индия, Китай –
Скорее вылетай!»

Мама нашей дочки прислала видео с Яной – со скромно-гордой подписью: «Рахманинов. Учебный вариант, ещё совсем «сырой».». Мама у неё музыкант от бога, - её заслуга.
Дочка, работоголик с явным «синдромом отличницы», со своими двумя вузовскими дипломами, российским и немецким, плотной пахотой в семейном праксисе в разгар эпидемии, среди ковид-пациентов, победой над собственной онкологией, уходом за домом, взрослеющими детьми – решила немного расслабиться любимым занятием. Вспомнить детство.
Я-то думал, моя маленькая Януся разучиваетс младшей внучкой детские песенки. Ну, там – пьески. А оно – вон оно чего!..
Потрясён.

Помните – в пионерлагере – про Чёрную Руку? Ну – вот.
Всё правда

.







Памяти снега

Это сначала – как радость: пора!
Хвойная эра, смолистость распила.
Это – с утра ещё: мама, ура!
Это – такая пора наступила.

Жадно вдыхать: за стеклом, за окном!
(Смутно: колени – печёт – батарея).
Это уже – об одном, об одном:
Шарф, рукавички – скорее, скорее!.

Взвесь его, белое божье дерьмо:
Запах-не запах: как свежестью, вроде,
Дышится. Чуешь – собою само –
Робость в движении, радость в народе.

Холодно, холодно. Падает с неба
Золото белое. Золотоноши –
Носят и лепят. Всегда – на потребу –
Помнишь: на валенках толстых галоши?

Катят шары – скарабеи, жуки,
Питера Брейгеля Старшего дети.
Тропы наметим. Подобье строки.
Образы старшего Брейгеля Пети.

Быстро темнеет. Всё катишь его,
Ком небольшой. Застревающий в горле.
Вспомнил что? Разволновался чего?
Даже не выразить: радость ли, горе ли?

Катят дары свои, катят волхвы
Детских считалок. И дело пустое
Смысл объяснять им мудрёный (увы)
Тропов протора – увы и увы.
Тропы темны под Луною-звездою.

Лёгким – младенца летающим сном –
Пар от дыхания. То же – из хлева.
Светлая справа, тёмная слева –
Там она, Снежная Королева.
Ковш её. Белых арбузов вино.
Бег карапузов.
Вовсе темно.


2000