Демьян Фаншель

Сегодня – как в тёплую, тёмную воду – вступаем в ночь на Рождество Ивана Купалы. Йоханана бар Схарьи, кузена – двоюродного брата – назаретского Йешуа. Предтечи новой, христианской этики.
Неутешительные новости для новоязычников-паганини: связь древнего праздника с солнцеворотом потеряна. Сдвиг – более чем на две недели. Многое слегка сдвинулось за пару тысяч лет.
Вернее - не так уж много. Да и - не так уж далеко сдвинулось.
«Всё смешалось..». «Всё перепуталось..». Нет, лучше: всё переплелось - в венке на Иванову ночь.
Отгорели в ночи цветущие папоротники, - никаких эротических прыжков через огонь, тёмных оргий, предрассветных диких, сладких зачатий..
Но и никаких человеческих жертвоприношений, смердящих идолов в протухшей крови.
С него всё началось. С Купалы.
Того, кто знал и помнил Родство. И посылал учеников – спросить. Предчувствовал то, что воспоследует.
Краткая биографическая справка:
Иван, он же Предтеча, он же Креститель (хотя никого он не крестил, не распинал на римском пыточном вертикальном станке, а наоборот – символически очищал в израильскую жару, окуная в прохладную воду – поближе к рыбе, позднейшему загадочному тотему христианства – туда, где тело начинает терять тяжесть, где кончаются земные дела, а воды темны и прохладны..), Иван и Иисус (он же Ешуа и т.д.) – двоюродные братья по материнской линии, близкие родственники и сверстники. Мать Ивана, Елизавета и мать Ешуа-Иисуса, Мария – сёстры. Поддерживали родственную связь, ходили друг другу в гости. Иван был всего на полгода старше Иисуса, своего двоюродного брата. Остальное – см. в Протоколах Четырёх Мудрецов, евангелистов.
Аминь.
Ну и, как водится – ежегодное традиционное подношение Купале, Ивану-Иордану:

Иван

Окает и говорит по-вятски:
На Иване держится Россия
(От России рифмы ждёшь, но все я
Растерял в рассеяньи дурацком).
Горячусь в ответ, беру за лацкан.

За меня же праотцы, вестимо,
Головой, златыми ли устами,
Отвечают. Святцами вместимы,
Имена семитские здесь стали
Избранными Библии местами:
Собирай, Иван из Палестины.

Все Джованни, Яны и Хуаны,
Жаны, дон Жуаны, Иоганны –
Должниками возвратятся в срок...
Голова, скажи, что будет далее.
Шарят пальцы, не найдут сандалии.
Не развяжут чей-то там шнурок.

2004

И – от человека нерелигиозного, неконфессионального: всем сегодня желаю цветок папоротника увидеть – и в огне не гореть!
Слава Ивану!

Обеденный перерыв

Никому. Секрет сиесты.
От чумы ларьков, запарки
Окон, раскалённой жести –
Воскресение в предместье,
На задворках лесопарка.

Над овражком, на подстилке,
В закутке, забытом Богом,
Отдохни. Вздохни. Остынь-ка
В благолепии убогом.

Просто: выдалась крапива.
Прост и скромен чистотел.
Вот – теперь. Неторопливо
Доставай бутылку пива...
Тихий ангел пролетел.


1998

Третий год на озёрах Фюлингер-Зее гоняет этот чувак – с дикой скоростью, закладывая немыслимыее виражи – на сёрфе с почти бесшумным моторчиком. Красота! Каждый сезон – на всё более совершенном образце. Ни океанских волн, ни гаваев не нужно – сплошной драйв и адреналин.
Электросамокаты, говорите?

Над озером

Мимо этих полей последние 14 лет я езжу на реку и озёра. Не переставая удивляться. С самой ранней весны и до Рождества боковым велосипедным зрением отмечаешь смену полевого пейзажа – до 4-х урожаев в сезон. Редко, когда три. Из года в год. Сначала, например – рапс. Потом – какая-нибудь кукуруза. Потом – ещё что-то. Последним, 4-м номером (см. фото) в этом году – такая вот густозелёная хрень с редким жёлтым цветением.
Расплата за урожайные рекорды - злая, сутками, до обморока, вонь, по нескольку раз в сезон, до рези в глазах. Соседние животноводческие хозяйства образуют с полеводами замкнутый цыкыл: поставляя, хорошо, если коровий – хуже, когда свиной – едрёнейший навоз, бич пригородов. Летишь на велике мимо – кашляя до рвоты и проклиная всё.
Но сейчас, в декабре волны говна утихают. Благорастворение хладных воздусей: Рождество, всё же на носу, или на чём там. Гуляют посередь зимы по полю зелёные волны 4-го урожая – вот этой вот хрени с жёлтыми цветочками. Сулящей сытость и благополучие. Во время чумы.

.







Aachenerstrasse

Привычный жест: как в рот травинку
Клади прохладную пластинку.
И делом занят, и - жуёшь.
«Мысль изреченная…» Ну что ж,

Совет понятен, спору нет.
Молчи, катая мягкий шарик.
Молчишь, молчания обет.
Язык лишь беспокойно шарит.

Речь кончилась. Есть вкус и запах.
Восход, пожалуй – всё. На Запад
Шоссе. Знакомых нет растений.
Возможно – вертоград. И тени.

Пустое дело: на юру
Бледнеть лицом, пугать прохожих.
Умру когда-нибудь? Умру.
Как ощущать приятно коже –

Что ближе к телу, - итого:
От кед – до глаженой рубахи.
Но было эхо? Нет, всего-
то грузовик промчал: «Аахен!..»

Ост-Вест. Обычная картинка.
Что там, что тут есть твоего?
Идёшь, глядишь, жуёшь резинку.
Без сахара. Без ничего.


1995

Обеденный перерыв

Никому. Секрет сиесты.
От чумы ларьков, запарки
Окон, раскалённой жести -
Воскресение в предместье,
На задворках лесопарка.

Над овражком, на подстилке,
В закутке, забытом Богом,
Отдохни. Вздохни. Остынь-ка
В благолепии убогом.

Просто: выдалась крапива.
Прост и скромен чистотел.
Вот - теперь. Неторопливо
Доставай бутылку пива...
Тихий ангел пролетел.


1998

.







* * *

Как тошно: запах мокрого окурка.
Тоска под ложечкою где-то поселилась.
День – мутным «у-у» у горла пса-придурка –
Уныл. И модная когда-то куртка
С утра повесилась, – повеселилась.

Постой на задних лапках у окна,
Так губы выпятив и голову закинув –
Как воют шёпотом. Как пьют до дна,
Таблетку запивая анальгина.

Прогрей в арабской адской вязи льда –
С декабрьской картинкой сердцевину,
Дыханьем папоротники раздвинув
На срок: потом сомкнутся без следа.

Но этого достаточно: простой
Методой зимнюю хандру здесь лечат.
И ты права: какой-то день пустой.
Ну, то есть: легче стало. Вправду, легче.



2002

Вот сижу тут – высоко сижу, далеко гляжу! – в 3-м часу ночи – и размышляю.
О высоком.
Над устойчивым словосочетанием. Над выражением: «Насрать с высокой колокольни.».
Не просто так размышляю, а – как Зализняк над «Словом о полку Игореве». Дескать: восходит ли оно, «Слово..», к истокам, к заветным рудникам, к родникам исконно народной украинской литературы? Или принадлежит бойкому русскому перу многоучёного Карамзина, Николая Михайловича?.
Ну, в смысле: почему это, как только с «высокой колокольни» – так «насрать»?
Или – «плевать»?
Исконно ли народное это устойчивое выражение?
Либо оно – авторское, наносное, от образованщины?
И лишь впоследствии ставшее народным.
А если народным, то почему, вдруг – насрать? А не – звонить?
Вот о чём всяк солдат думает при виде колокольни.
Особенно – высокой.
О высоком.

По следам Тертуллиана.
Верую едино в Безразличие космоса.
Это, в отличие от мифов, записанных перепуганными людьми на коже убитых животных, на слежавшихся останках уничтоженных растений – это оно может явить. Но не хочет. Но всегда доказывает – от обратного – в каждый, не связанный ни с чем отрезок времени. Не стараясь быть понятым: ибо не понимает, не признаёт самое себя. Ничто. Ибо – не существует. Мы, теплокровные, млекопитающие, часть млекопитающих, пишущих, недолго, по очереди существующие в ничтожном, не подлежащем учёту, совпадении химических и физических координат, ничтоже сумняшеся, стараемся придать этому - ужасному, безмерному – форму существования. Безмерность, хотя бы. Смысл. Указывая на мерцающие в нашем, отчаянно хватающемся за пустую темноту воображении вселенские медузьи сосцы. Смысл существования коих – хотя бы небытие. Хотя бы Великое Безразличие.
Великое Ничто.
А Ничего-то – и нету.